Красный вал [Красный прибой] - Жозеф Рони-старший

Этьен Бардуфль помещался в маленькой комнате, на шестом этаже большого доходного дома, который назывался "квадратный батальон". Этот человек с громадными бедрами, с жестами обезьяны, с вялыми мускулами, жалкий и грузный, был землекопом. Хотя он посещал кабачок, но жил обособленно. В голове у него был всегда сумбур, ему никогда не удавалось привести в порядок свои мысли. Лицо его походило на застывшую маску с большими, тяжело ворочащимися глазами. Так как он понимал с трудом и никогда не отвечал, товарищи избегали с ним разговаривать. Бардуфль испытывал поэтому скуку. Он сидел неподвижно, стараясь с величайшим напряжением схватить смысл слов своих собеседников, привести в порядок свои мысли, но это ему никогда не удавалось. У Бардуфля не было друзей. Единственно Исидор иногда дружески хлопал его по спине, но все же тяготился им. Остальные довольствовались тем, что подсмеивались над ним, но делали это с опаской, так как у него бывали приступы злобы; однажды, схвативши каменщика, он перекинул его через забор. Любовь не являлась для него утешением. Женщины слушали его еще меньше, чем мужчины; он им не доверял, будучи несколько раз нагло обманут. Он довольствовался одной тюфячницей, зрелой женщиной, похожей на Наполеона I, которой он делал деликатно визит каждое воскресенье. Она молчаливо принимала его и предлагала ему свое жесткое, багровое тело. На пасху, в праздник всех святых, на Новый год, в день ангела она удовлетворялась подарком: юбкой, шерстяной кофточкой, ботинками, двумя сотнями углей или полбоченком сидра. Таким образом жил Бардуфль. Терзаемый стремлением к идеалу, он искал его с грустью; он не забывал его никогда, он работал лопатой, иногда он ударял мотыгой, иногда он пил желтое пиво, черное вино или хлебал молочную кашу.

Зябкого человека звали Антуан Фаландр. Будучи живописцем-декоратором, он хорошо зарабатывал. Это был ловкий и добросовестный рабочий. Антуан работал пять дней в неделю и через каждые три месяца брал отпуск. Он жил со своей женой и одной из своих дочерей на углу улицы Кусе, в первом этаже. Громадная фаянсовая печь обогревала их столовую. Он топил ее с начала рктября до июня месяца. У печки стояли маленький столик и рабочее кресло. Фаландр присаживался в кресло и любил сидеть, ничего не делая. Читал с трудом. Иногда, после долгих размышлений, он подвигал маленький мольберт и рисовал пейзаж: обыкновенно он изображал горный поток, крест среди развалин, пальмы вокруг храма, раскаленную пустыню, реку с обильной тропической растительностью. Не только реалистическая живопись, но и всякая живопись с натуры приводила его в ужас. Он редко оканчивал свои маленькие полотна: он раздавал их случайно, кому попало. Его жизнь проходила в бездействии. Растянувшись возле печки, как крокодил, он лежал с лицом мертвеца, засунув руки в карман своей порыжевшей одежды, и малейший сквозняк выводил его из себя. Это была счастливая натура. Он не боялся завтрашнего дня, не думал ни о безработице, ни о болезни; тепло доставляло ему неисчислимые радости; никаким самолюбием он не мучился; равнодушный к мнению людей, он не пускался на споры, не держал пари, не принимал участия ни в чем и ни в ком.

Однако, в глубине его души горело мистическое пламя; он был человеколюбив и бескорыстен. Он не придавал большого значения деньгам. Он не пожалел бы своей заработной платы на какое-нибудь мифическое предприятие, если бы не мадам Фаландр. Она заботилась о его карманных деньгах: каждый день Фаландр находил у себя в кармане двадцать пять су на вино, табак и на милостыню. Так как он курил и пил мало, то мог иногда одолжить несколько су бедному товарищу.

Мадам Фаландр была женщина сухая, нервная. Из-под ее короткой юбки виднелись ноги, похожие на лапы старой курицы. У нее было лицо длинное, строгое и серое, как у старого солдата; верхняя губа выдавалась над нижней; глаза были круглые и неподвижные, как у селедки, и она могла молчать целыми часами, так как ее язык был настолько же ленив, насколько ее руки деятельны. Эта женщина работала без устали целый день. По три раза в день она чистила одну и ту же вещь. Каждый день неизменно она варила на завтрак похлебку из мяса, баранину с картофелем, брюквой, морковью, сельдереем, луком. Все это было изготовлено очень вкусно. Каждую субботу она покупала живую курицу, резала тут же на дворе.

Фаландры имели двух дочерей. Старшая, светлая блондинка с заячими глазами, была женой механика Гулара. Этот механик приобрел славу своей чрезмерной чистотой. Несмотря на свое ремесло, он отличался чистыми руками, его борода завивалась в кольца, надушенная пахучим бергамотным маслом. Он относился также заботливо к своему костюму: выходя из мастерской, он надевал темно-синий костюм и хорошо вычищенные ботинки. Кумушки останавливались, чтобы посмотреть на него и говорили между собой: "Как он опрятен, как он чист". Мальчишки ходили за ним с уважением, а Гулар, зная о своей доброй славе, шел прямо, выставляя вперед свою бороду.

Вторая дочь Фаландров вытянулась, как тростинка. Она была почти так же зябка, как и ее отец, а потому ее щеки были зимой фиолетового цвета. Большие глаза смотрели пугливо. Гибкая, хрупкая и почти прелестная, она была создана из нежного материала, краснела при каждом слове и дрожала перед грубыми мужчинами, проходившими по тротуару. Ей было, видимо, предназначено умереть старой девой.

Ипполит Гуржа, прозванный Иерихонской трубой, обладал даром имитировать самые разнообразные звуки. Еще ребенком он не мог слышать трещотки, шелеста, скрипа двери, мяуканья кошки, без того, чтобы сейчас их не воепроизвести. С годами он укреплялся в своем призвании. Старые женщины пугались, слыша доносившиеся с площадок лестниц вой своих подыхающих собак, рожок невидимого трамвая заставлял подпрыгнуть астмическую даму; мычал бык, ревел осел; ночью слышались жалобы человека, схваченного апашами. Гибкий и сильный голос Гуржа обеспечивали ему существование: его наперерыв приглашали на балы, свадьбы, праздники, банкеты. Не было ни одного кабачка, который не предложил бы ему выпивки, ни одного ресторана в предместьи, который не накормил бы его с радостью до отвала. Но Гуржа принимал только то, что можно принять. Он не хотел зарабатывать себе жизнь своим талантом. И он добывал себе пропитание работой на кожевенном заводе, владельцем которого он мог стать сам, если бы согласился жениться на Фелиции Паскеро, дочери и внучке кожевников. Но он предпочел Филиппину Бертрикс, молодую особу с толстым носом и густыми ресницами.

Она обладала не поддающимся определению очарованием. У нее был аппетитный рот, глаза цвета золота и лазури, как у женщины Востока, но при этом холодный и необычайно недоброжелательный взгляд. Никогда Ипполит не вызывал в ней какой бы то ни было чувственности. Ей нравились его звукоподражания, но она возненавидела их через девять дней после свадьбы. Когда он отваживался на какую-нибудь из своих штук, лицо Филиппины выражало такое презрение, что он сразу останавливался. Ее ядовитые слова, ее оскорбительные манеры заставляли неметь бедного Ипполита. С той поры, как ей минуло сорок лет, она решительно отказалась от своего пола. Кроме того она высказывала в присутствии свидетелей позорные намеки, обвиняла Гуржа в немощности и всячески унижала его: по ее словам у него не было больше левого легкого, от него исходило зловоние; его пот портил полотно, так что нельзя было отмыть его даже жавеловой водой. Еще двадцать лет после свадьбы Ипполит продолжал страдать от этих оскорблений; когда он слышал издевательства этой дьявольской женщины, его левая рука дрожала. Почти всегда он отвечал ей смиренно, раздражение накоплялось в нем целыми днями, полными покорного терпения. Тогда голос его гремел, он проникал сквозь стены, он несся вдоль тротуаров и мостовых. Филиппина отвечала на него смехом, напоминающим свист хлыста. Мощный голос слабел, и неукротимая Филиппина осыпала его оскорблениями, упреками и жалобами. Гуржа бежал из своего дома и скитался; он грезил о доброте, тепле, уюте, он искал родственную душу, убежище, возможности поделиться мыслями, но как только он появлялся в кабачке или семейном доме, его заставляли подражать быку, свинье или индюку, кларнету, аккордеону или трамваю. Если он начинал говорить в тоне искренней откровенности, все ожидали, что он развеселит их новым подражанием и, подобно тому, как слон погибает из-за своих клыков, а бобер из-за своего меха, так и Гуржа погибал из-за своего таланта.

Пьер Август Дютильо, человек раздражительный и все преувеличивающий, поражал чрезмерной подвижностью своего лица. При самом легком волнении, его брови прыгали, щеки надувались, как у волынщика, или становились пустыми, как полоскательная чашка, ноздри трепетали, как крылья, морщины бороздили лоб. Его глаза сверкали возмущением. Подобно собакам, бешено натягивающим свою цепь за изгородью, так и он бросался на невидимого врага. Этому наивному человеку противники его представлялись не иначе, как бесчестными людьми, все друзья являлись для него чистыми, героическими и великодушными личностями. Его часто можно было видеть бегущим вдоль улиц с развевающейся курчавой бородой. Он походил тогда на мстителя или человека, увлеченного преследованием.